|
His hands were ragged and
scarred, with black, broken nails, and the
scar across one cheek shone from his dirty
face as a livid white.
As he came, I remember he kept looking round
the bay and whistling to himself as he did
so.
He then sang, in his high, old, wavering
voice, that old sea song that he sang so
often afterwards:
"Fifteen men on the dead man's chest
Yo-ho-ho, and a bottle of rum!"
Then he rapped on the door with a bit of
stick like a handspike that he carried,
and when my father appeared, called roughly
for a glass of rum.
When this was brought to him, he savoured
it slowly and looked about him at the cliffs
and up at our signboard.
After some time he spoke: "This is
a handy cove," he said, "do you
get many people passing through, mate?"
|
В рубцах были и его шершавые
руки, черные ногти на пальцах обломаны,
а на грязной щеке резко выделялся синевато-багровый
шрам.
Я помню, что, подойдя к двери трактира,
незнакомец обвел взглядом нашу бухту, насвистывая
себе под нос какую-то мелодию, как это он
делал и потом.
Затем он вдруг загорланил своим резким и
дребезжащим старческим голосом старую матросскую
песню, которую потом пел так часто:
Пятнадцать человек на сундук мертвеца
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Затем он стукнул в нашу дверь палкой, которую
держал в руке, и, когда мой отец вышел на
порог, грубо потребовал себе стакан рому.
Когда же ром был ему принесен, он принялся
не спеша смаковать его, поглядывая при этом
то на скалы, то на трактирную вывеску.
После некоторого молчания он произнес:
- Неплохое местечко. Должно быть, у вас
бывает много народу, приятель?
|
